сокращённая версия

Еще в XVIII веке в России жил человек, заметивший как-то: "Всего бы благоразумнее было быть нам колико можно осторожными и не спешить никак перенимать манеры у других, а паче испытать производить сады собственного своего вкуса, и такие, которые бы колико можно сообразнее были с главнейшими чертами нашего нравственного характера. Я не сомневаюсь, что таковые сады могли б для нас быть и прочнее и приятнее всех прочих…
Что касается до такового особого и одним нам свойственного в садах вкуса и манера, то к изобретению оного, кажется, мы ныне не таковы уж неспособны, как были наши предки. Благодарить Бога, мы находимся ныне в таком состоянии, что во многих вещах не только не уступаем ни мало народам иностранным, но с некоторыми в иных вещах можем и спорить о преимуществах.
Перенимание всего у других ныне нам не таково уж нужно, как нужно было прежде… А при таковых обстоятельствах не было б ни мало постыдно для нас то, когда б были у нас сады ни аглинские, ни французские, а наши собственные и изобретенные самими нами, и когда б мы называть их стали Российскими".* Человек этот, переживший семерых правителей России, родился при Анне Иоановне, учился при Иоанне VI и Елизавете Петровне, служил при Петре III, создавал сады и парки при Екатерине II Великой, Павле I и Александре I. А звали его Андрей Тимофеевич Болотов.
Пройдет три с лишним века, и при подведении итогов Ландшафтного конкурса в "Доме на Брестской" осенью 2003 года член жюри, архитектор Джон Брукс грустно заметит: "Я увидел здесь сады английские и французские, китайские и японские, и такие, принадлежность которых к какому-либо из стилей вообще трудно определить… Не увидел я только Русского сада…".